Статья из журнала "Анив" №1(10) мая 2007,


Из цикла «Беседы со Славой Степаняном»

И ногда я не верю, что смог уехать из Тбилиси. Я прожил в Тбилиси 19 лет. Для меня, молодого человека, выросшего у склона Библейской горы, город как таковой был чем-то чуждым. Я привык к гармонии с природой. Но Тбилиси покорил меня с первого взгляда своими уютными извилистыми улочками, балкончиками, как будто выросшими на склонах гор, нависшими над Курой, своим многоязычием, своими церквями, мечетями, синагогами, мирно сосуществующими между собой. Для меня Тбилиси был городом гармонии. Гармонии с природой, гармонии между людьми разных национальностей. Я так и не выучил грузинский язык, и грузинский народ остался для меня певучим, колоритным, театральным народом.
Этот город сделал меня богатым. Богатым на впечатления, богатым на друзей, богатым на личностей. Тбилиси подарил мне Сергея Параджанова, Гаянэ Хачатрян, Зураба Нижарадзе, Зулейку Бажбеук-Меликову, Гию Бугадзе и многих других. Подарил всевозможные театральные ключи — это потрясающая театральная кузница, здесь работали и работают такие режиссеры, как Стуруа, Туманишвили. Тбилисские театры в 80-90-е годы были одними из ведущих театров мира.
Этот город сделал меня коллекционером. Не знаю, смог бы я в Ереване так углубиться в армянскую живопись, как в Тбилиси. Здесь я гордо ходил по улицам, по которым ходили Вано Ходжабеков, Карапет Григорян — один из первых примитивистов в армянской живописи, гораздо менее известный, чем Пиросмани, но сравнимый с ним по таланту...


С нами на актерском курсе учился парень из Тбилиси, Эдуард Григорян. Он поступил по направлению Тбилисского Государственного Армянского драматического театра имени С. Шаумяна (ныне имени Петроса Адамяна). Мы уже заканчивали учебу, работали с известными ереванскими театральными режиссерами Г. Капланяном, К. Арзуманяном, Х. Абрамяном, К. Цатурян, имели в Ереване отличные перспективы. «Ребята, как можно остаться в ереванских театрах, когда сегодня-завтра из-за нехватки кадров должен закрыться армянский театр в Тбилиси, над ним уже висит дамоклов меч», — убеждал нас Эдуард.
В Тбилисском государственном театральном институте до 90-х годов армянских групп не набирали. Мало кто из выпускников Ереванского института готов был оторваться от маминых вкусных обедов и жить на съемных квартирах на зарплату начинающего актера, еле сводя концы с концами. Но нашлось четверо «чокнутых» ребят: Арутюн Амбарцумян, Карен Мириджанян, Эдуард Григорян и я.
1983 год. Мы в театре с 125-летней историей, в театре, который создали гиганты армянской сцены Геворг Чмшкян и Петрос Адамян, где работали В. Папазян и другие великие актеры. Этот театр считался «матерью-театром» («майр-татрон») армянского народа. Нас четверых в театре сразу прозвали революционерами. Правда, в скором времени из четверки остался в театре я один.
Девятнадцать лет я проработал в этом театре актером. Играл Гладиатора («Гладиатор» Г. Саргсяна), Отаряна («Из-за чести» Ширванзаде), Согомона Тейлиряна («Встать! Суд идет!» Зейтунцяна), отца Иорама («Закон вечности» Думбадзе), Яго («Отелло» Шекспира) и др. Конечно, развитие театра не было непрерывным процессом, когда свято сохраняются традиции. В определенный период из-за проблем с подготовкой кадров стало неважно, профессионал ты или нет — в театр начали попадать случайные люди. Но как может неуч выйти на сцену просто из-за того, что он внешне красив или хочет работать в театре?


Наступил момент, когда в театре не осталось ни одного режиссера, начала уходить молодежь. Была ли причина в ошибках руководства или в чем-то другом, точно сказать не могу. Армен Баяндурян, нынешний художественный руководитель, выступил на худсовете: «Вот, Слава Степанян всех критикует, уже достал со своими Сэлинджером, Стейнбеком, Ануйем, Кокто и прочими. Давай, Слава, иди сам учись на режиссера». Мне еще Параджанов сказал, когда посмотрел «Гладиатора»: «Слава, как ты играешь — особенно когда о чем-то рассказываешь. Я тебе однозначно скажу — ты режиссер. Учись на режиссера. Я хорошо знаю Этери Гугушвили, она тебя возьмет». — «Но я ведь по-грузински не понимаю». — «Зачем тебе понимать, тебе диплом нужен и больше ничего». Я думал, он издевается надо мной, но он говорил серьезно.
И вот когда уже коллектив стал настаивать... Меня посадили в машину и отвезли в Ереван. Ректором Театрального института тогда был Шахвердян. Поскольку я закончил актерский факультет, я мог сразу поступить на третий курс. В итоге я за год экстерном окончил институт. Как мне сказали, до меня только один человек закончил режиссерский экстерном — не хочу его называть, потому что нескромно было бы ставить себя рядом с ним. Я сказал Ваге Суреновичу: давайте я сразу поставлю спектакль. «Не шути, ты должен еще год сдавать этюды, отрывки». Но я хотел сразу сделать спектакль и стал искать материал для постановки.
Случайно попалась в руки юношеская трагедия Петроса Дуряна «Арташес Великий». Наш замечательный поэт был, конечно, слабоват как драматург. Но его трагедия заставила задуматься: почему армянский театр плохо представляет на сцене великие имена нашей истории и культуры, почему не делает их мировым достоянием? Мы с другом, Самвелом Погосяном, вместе написали «Страсти по Арташесу». Жанр я определил как al seco в двух действиях. Что это такое — драма, трагедия, комедия, абсурд? Нет. Я предлагал зрителю новый жанр: al seco по латински означает фреску на сухой штукатурке. Наверное, тут сказались многолетняя дружба с Параджановым, его живописный подход. Все говорили мне: «Зачем ты занимаешься выпендрежем? Назови нормально». А я отвечал: «Посмотрите спектакль. Если вы сочтете, что это драма, назовем драмой. Если сочтете, что трагикомедия или трагифарс — назовем так». После премьеры в газете «Сакартвело» вышла большая статья известного режиссера Шота Кобидзе: «Нас, конечно, раздражало, когда мы на афише прочли «al seco». Что это такое, с чем это кушать? Но, посмотрев спектакль, мы поразмыслили и поняли, что его жанр нельзя определить по-другому.
Если все другие режиссеры выстраивают свои спектакли через мизансцены, то Слава Степанян находит композиционное решение».
Вот смотрите: голубой свет языческой Армении — сверху свисают тюлевые занавеси, внизу в серебряном тазу сидит маленький ребенок (Тигран II), его играл как раз мой сын, восьмилетний Тигран. Он сидит в царской одежде, на него падает абрикосовый царский свет. Стоят две девушки с бронзовыми кувшинами на плечах, и оттуда, из кувшинов, на голову ребенка сыпется золото. Слышно, как золото падает в таз. А он говорит: «Не хочу, не хочу». И вдруг голубой свет создает как бы коридор, Млечный путь. Мальчик бежит, и свет его провожает. И Тигран кричит: «Я не хочу золота, я в море хочу купаться, в море-е-е!»
Когда в Ереване спектакль играли в театре имени Пароняна, народ бросился на сцену обнимать Тиграна — после этого еле закончили спектакль. Понимаете, многие режиссеры сделали театр в первую очередь драматургическим. Туда идешь за сюжетом. А для меня театр — нечто другое. Как мы все говорим: давайте пойдем посмотрим спектакль. У зрителя в театре в первую очередь должен работать глаз, потом ухо, потом все остальное. Но в первую очередь глаз — через глаз происходит первый контакт с душой. Что лучше — целую пьесу играть о том, как молодой Тигран хотел создать империю от моря до моря, или показать все в одной сцене, о которой я только что рассказал? Ассоциации начинают работать, интуиция подключается.

«Страсти по Арташесу» стали одновременно моим драматургическим и режиссерским дебютом. Эту работу Союз театральных деятелей Грузии и Министерство культуры Грузии признали лучшим режиссерским дебютом 1996 года в стране. После этого спектакль увидели в нашем театре французы из ассоциации «Альянс Франсез», которая занимается популяризацией французской культуры. И предложили мне поставить в Грузии что-нибудь французское. В первой моей постановке звучала музыка трех композиторов: Комитаса, Эдгара Оганесяна, но большей частью Гии Канчели — я очень благодарен ему за разрешение безвозмездно использовать его музыку. Теперь французы выразили желание, чтобы была поставлена опера. Мы остановились на моноопере «Голос человеческий» Пуленка, участника знаменитой «шестерки» композиторов французского авангарда. Французы сказали мне: «Слава, если у Вас получится, мы будем очень рады, потому что на Кавказе Пуленк еще не звучал». Я пригласил солистку тбилисского оперного театра — заслуженную артистку Грузии Наталью Чаганава. В спектакле также были заняты девять актеров нашего театра. Опера звучала в оригинале, на французском. Потом я слышал по грузинскому телевидению комментарии: наверное, нигде столько французов не собиралось на земле Грузии, как в армянском театре. За этот спектакль меня выдвинули на звание лауреата Национальной премии Грузии за 1998 год.
После оперы мне захотелось снова взяться за драматическую вещь. В «Арташесе» играло почти 47 актеров, и некоторые говорили: «Вещь получилась монументальной, эффектной, потому на нее и обратили внимание, дали приз». И я решил из духа противоречия сделать монодраму — «Голос человеческий» Жана Кокто. В Грузии эту вещь играла только Софико Чиаурели в постановке Михаила Туманишвили. Из-за нехватки актеров мы тогда открыли театральную студию, и я взял на роль Женщины молодую актрису, нашу студентку, девятнадцатилетнюю Джульетту Сагателян. Тогдашний председатель Союза театральных деятелей Грузии, народный артист СССР, уникальный человек, ректор Театрального института и депутат парламента Гига Лордкипанидзе очень любил наш театр. Когда он узнал, что я даю эту роль молодой актрисе, он пытался меня отговорить: «Ну что ты делаешь, Слава? Арташес замечательно получился, зачем ты теперь портишь впечатление? Эта роль написана для великих актрис, ее играла Анна Маньяни. Не порть себе репутацию, не губи себя!» Я отвечаю: «Приходите посмотреть. Если увидите, что плохо, ругайте меня и уходите». Мы пригласили его на спектакль, и он пришел с ведущими театральными критиками Грузии. После спектакля актрисе стало плохо — это очень драматичная вещь. Пока мы приводили актрису в чувство, появляется администратор: «Слава, иди посмотри, что там происходит: грузины дерутся». К этому времени зрители уже разошлись, а критики остались в зале делиться впечатлениями. Разгорелся нешуточный спор: кричат, ругаются. Увидели меня: «Иди сюда!» «Давай, приведи исполнительницу, — говорит мне Гига. — Хочу на нее посмотреть». Подошла Джульетта Сагателян. «Да не эту, приведи ту, которая сейчас играла». — «Она играла». — «Да ты что — эта молокососка? Ничего себе сюрприз».
13 января в Тбилиси каждый год отмечают день театра и вручают призы лучшим актерам, актрисам и т. д. Джульетта Сагателян получила приз за 1998 год как лучшая актриса года в Грузии. Сейчас она учится на режиссерском факультете в Ереване.
Кокто мы играли на армянском и французском языках, и французы предложили нам гастроли в Париж. Все уже было готово, арендовали два зала — театр дель Монд и дворец Конгрессов, около 1 700 мест. Практически за две недели были раскуплены все билеты. Послы Грузии и Армении во Франции — господа Чоговадзе и Налбандян — сделали тогда очень много, потому что впервые тбилисский армянский театр должен был выехать в Европу. Мы рассчитывали сыграть и на армянском, и на французском, привлечь тем самым две публики — тамошних армян и собственно французов. Господин Налбандян предложил в том же 2000 году организовать нам гастроли в Египет и Америку.
Все было о'кей. Но в последний момент в коллективе произошел конфликт, о котором мне не хотелось бы говорить, и пришлось отменить поездку. Трудно было после этого оставаться работать в театре, и я уехал в Ереван. Но у меня уже не было тех средств, тех возможностей. Ведь в Тбилиси я покрывал большую часть расходов по своим спектаклям.
К тому времени у меня собралась хорошая коллекция. Кроме Овнатаняна, у меня была почти вся тбилисская живопись — Башинджагян. Суренянц, Татевосян, Бажбеук-Меликов, Зулейка Бажбеук-Меликова и др. Мне приходилось продавать картины, чтобы ставить спектакли.
О своей страсти к коллекционированию я могу рассказывать долго. И этим увлечением я тоже обязан Тбилиси. Здесь я начал заниматься антиквариатом, живописью. В моих руках побывали картины Малевича, Гончаровой, Ларионова, Кандинского, французская живопись XVIII-XIX веков, Башинджагян, Татевосян, Суренянц, Пиросмани, Гудиашвили, Какабадзе, другие замечательные вещи — например, серебряный чайник российского императорского завода 1795 года. Люди на меня косо смотрели из-за того, что я дружил со старушками. А я гордился тем, что имею столько замечательных подруг-бабушек. Очень яркие, колоритные личности. Мне с ними было так интересно. Я мог часами их слушать — они рассказывали про дореволюционное время, про свои династии, о старинных вещах. Эти истории капали в меня, переходили в подсознание. Сегодня о самом болезненном мы говорим между прочим — вот человека убили. Они были совсем не такими. И все их истории работают внутри меня.

Разные бывали старушки. Однажды прохожу по улице и вижу, как бабушка подметает возле дома и собирает мусор на картонку. Замечаю, что это не просто картон, а живопись. Не верю своим глазам, но по колориту чувствую, что это Башинджагян. Основоположник армянской реалистической школы живописи, один из тех художников, которые впервые организовали выставки на Кавказе. Потом оказалось, что это действительно Башинджагян, работа 1913 года. Но тогда я не был уверен, просто догадывался. И сказал бабушке, что куплю ей новый совок, а старый она пусть отдаст мне. «Йа, ты думаешь, ты умный армянин, а я глупая? Пока мой сын не посмотрит, я тебе ничего не дам». Сын пришел: «Что ты хочешь?» Я ему и денег пообещал, но он не согласился, сказал, что уточнит в музее цену и только потом будет разговаривать. Эту работу мне так и не удалось купить, но я ее по крайней мере спас.
Помню еще один день перед поездкой в Париж в 99-м году. Приходит худенькая девушка: «Мама сказала, что Вы интересуетесь старыми вещами. У нас есть письма и вещи Ованеса Туманяна. Маме трудно ходить, и она просила Вас зайти». Адрес: на улице Леселидзе, практически напротив церкви Сурб Ншан. Здесь жил покойный друг Туманяна, сюда поэт очень часто захаживал. Там я увидел трость, с которой Туманян ходил, ручку, которой он писал. Кресло, купленное хозяином дома специально для того, чтобы Туманян в нем сидел. Хозяйка достает папку — 150 писем Ованеса Туманяна. У меня осталось всего два дня — мы едем в Париж. Думаю: «Будет грешно перед памятью Туманяна, я не смогу себе простить. Каким бы я ни был коллекционером, нужно передать письма в музей». «Сколько Вы хотите?» Хозяйка стала называть цены вещей: четыреста долларов, восемьсот. «А письма не знаю, кого могут интересовать — сколько дашь». Три письма я все же себе взял, потому что я обожаю Туманяна. Остальные отнес в музей поэта в Ереване, там работала директором жена Гранта Матевосяна. В письмах нашлось даже несколько стихотворений, ранее неопубликованных. Узнав насчет писем, Грант Матевосян сказал жене: «Этого благородного человека надо пригласить к нам домой». Как ни странно, в Париже по радио «Голос Армении» я услышал о том, как армянский актер спас письма Туманяна...
Тбилиси... Истинный творческий город, истинно духовный город. Что произошло с ним — даже больно говорить. Стоит ли говорить... Например, про церковь Сурб Ншан — это ведь не слухи, это я видел своими глазами. Прохожу по улице Леселидзе, мимо этой церкви, которая в советское время была закрыта... В Тбилиси, если вы знаете, 28 недействующих армянских церквей, действуют только церковь Сурб Геворг и Сурб Эчмиадзин. Церковь Сурб Ншан — это потрясающей красоты памятник. Когда я в свое время читал «Волны счастья» Тельмана Зурабяна, я понял, что там есть фрески художника из рода Овнатанян. И я всегда думал — когда-нибудь откроются эти двери, чтобы я увидел эти фрески. Церковь все время стояла закрытой. Рядом действовала грузинская церковь, а про Сурб Ншан нам говорили, что там очень много книг и она используется как книгохранилище.
Однажды прохожу — двери открыты. Не помню точно, какой год был — вторая половина 90-х. Прямиком туда, и что я вижу — на лесах стоят двое рабочих-грузин с зубилами в руках и сбивают эти фрески. Нельзя смотреть на это варварство — неважно, Овнатанян там или нет. Как минимум ты христианин. Брат, что ты делаешь? Не говорю уже о том, что это исторический памятник. Спрашиваю: «Что вы делаете?» — «А ты что здесь делаешь, армянин? — отвечают мне очень грубо. — Давай, выходи, здесь не твое место». Спустились и пошли на меня со своими молотками. Я вышел, нашел грузинского священника. «Святой отец, Вы знаете, что там происходит?» — «Это не Ваше пространство, прошу освободить». Единственное, что я мог сделать — позвонить Вану Байбурту, редактору газеты «Врастан» и председателю Союза армян Грузии Г. Мурадяну. Он на машине мчится туда — смотрит, убеждается, что происходит. Решить вопрос не удавалось, пока он не обратился к католикосу Вазгену. Вазген обратился к грузинскому патриарху Илии — все останавливается, двери закрываются, и этот вопрос до сих пор не решен. Что там внутри, никто не знает. (В конце 2002 года в церкви Сурб Ншан произошел сильный пожар. Версию о неисправности проводки пришлось сразу исключить, так как напряжение сюда не подавалось. — Прим. ред.)

Конечно, ужас начался со времен Звиада Гамсахурдиа, когда на митингах начали кричать: «Грузия — грузинам!» Я уже столько лет прожил в Тбилиси и никогда не считал себя человеком второго сорта. Тогда все было спокойно, а потом уже начали приставать с вопросами, почему ты здесь живешь без прописки и так далее. Я отвечал, что работаю по приглашению Министерства культуры Грузии.
Трудно говорить о том, как устроили взрыв в армянском театре, подожгли армянскую школу. Противотанковый снаряд взорвался в зрительном зале перед началом спектакля «Твое последнее пристанище» — прямо под будкой звукорежиссера. В зале было полно детей — пятнадцать из них стали инвалидами.
Сидим в курилке, ассистент режиссера объявляет: будьте готовы, через минуту начинается спектакль. Делаем последние затяжки перед тем как потушить сигареты и отправиться на сцену. И вдруг за стенкой ужасный гул, как будто из-под земли. Очухались почти оглохшие — кто-то сказал, что в зале взорвалась бомба. Мы выбежали на улицу — видим, зрители тоже выбегают. Некоторые полуголые, в обгоревшей одежде, с закопченными черными лицами, в крови. Декорации перевернулись, часть потолка обрушилась, вылетели все двери, окна.
Потом эксперты сказали: «Единственное, что вас спасло — ворота». На сцене театра есть большие ворота — можно завести на сцену машину, всадника на коне. Мало какие театры имеют подобные возможности. Ворота не были закрыты, взрывная волна распахнула их и вырвалась наружу. В противном случае камня на камне не осталось бы от здания.
Наш балетмейстер скончался на месте, наш главный администратор чудом остался в живых, хотя у него обгорели легкие. Пошли разные версии о причинах. Тогда как раз пришел к власти Шеварднадзе. Говорили, может, звиадовцы хотят доказать, что вот теперь, при Шеварднадзе, положение нацменьшинств ухудшилось. Буквально через месяц на улице Пятого декабря сожгли армянскую школу, которая всегда проявляла активность, устраивала мероприятия в день 24 апреля и другие памятные дни.

В течение года театр оставался разрушенным, мы не могли работать. Никто не верил, что грузинские власти восстановят здание. Слава Богу, Вано Сирадегян передал деньги на школу и театр, нам говорили, что передал он свои личные средства. Под конец и власти тоже подключились, внесли свою небольшую лепту. Театр не только восстановили и отреставрировали, но приобрели для него дизельный двигатель. Теперь требовалась всего-навсего канистра бензина, чтобы сыграть спектакль при отсутствии света. По тем временам это была роскошь.
Хорошего, конечно, было больше. Могу похвастаться: в Тбилиси не проходило дня, чтобы я не видел несколько новых картин — современных или старых художников. С 1990 по 2001 год такого дня я не помню. После Ленинграда и Москвы в советское время Тбилиси был один из главных художественных центров — антиквариат, картины, ковры.
Я дружил и с армянскими, и с грузинскими художниками. Среди близких друзей могу назвать народного художника СССР Зураба Нижарадзе — потрясающий человек, человек с большой буквы, настоящий князь. Моим другом был Гия Бугадзе — нынешний ректор Академии художеств Грузии. Я дружил со всеми коллекционерами, со всеми молодыми художниками — в Союзе художников Грузии насчитывалось около 150 членов. У меня были их работы, они участвовали в тех выставках, которые я организовывал.
Как минимум двадцать армянских художников тогда жили и работали в Тбилиси. Дружили с грузинскими художниками, вместе выставлялись. Они подарили мне потрясающее духовное общение. Например, настоящую любовь к китайской и японской поэзии привил мне Гриша Даниэлян.
В Доме художников на проспекте Руставели рядом с Театральным институтом армянские художники практически каждую неделю устраивали чаепития. Организовывал их Лева Мамулов, фотограф Дома художников. Здесь бывали Альберт Атоян, Петрос Саруханов, Лева Бояхчев, Карен Арутюнов по прозвищу Гулаб — он часто рисовал груши этого сорта. Общение, советы, споры. Приходили, конечно, и грузинские художники.

Из тбилисских художников заслужил гораздо большую известность замечательный примитивист Карапет Григорян. В Государственной галерее Армении есть только одна работа, которую я спас. Шаген Хачатрян, слава Богу, понял важность этой картины и решил ее приобрести. Из-за отсутствия у галереи средств ее сотрудники отказались от своей месячной зарплаты, чтобы купить картину Карапета Григоряна. Хачатрян попросил: «Слава, меня неправильно поймут, если я стану говорить на эту тему. Давай соберемся, и ты прочтешь небольшую лекцию о Карапете Григоряне, не все его знают». Это происходило в самые страшные годы — между 92-м и 94-м, когда не могли обеспечить в залах подходящую температуру.
Многие работы Григоряна погибли в подвалах Дома художника в Тбилиси. Друзья сказали мне: делай что-нибудь, там плохие условия. Я стал интересоваться, можно ли купить картины Григоряна, был готов приобрести их за любые деньги, потому что нет другого такого художника в армянской действительности. Мой друг принес фотографии этих работ, и я дал свое добро — беру, только уточни цену. Он пошел и вернулся с опущенными руками: «До какой работы я ни дотрагивался, они все рассыпались из-за сырости». Остались только фотографии.
Многое пропало заброшенным, никому не нужным. В плачевном состоянии находился Пантеон, где похоронены Ованес Туманян, Ходжабеков, Раффи, Церенц, Екмалян, Сундукян, Дживани, Степаннос Нерсисян и многие другие. Почему вопрос нельзя было решить на правительственном уровне? Мы из театра очень часто ходили туда, наводили порядок, ведь там не было ограды и постоянно собирались наркоманы — пачкали, гадили. Потом мы устраивали субботники, наводили порядок, насколько могли. Не только мы, но учащиеся армянских школ, члены Союза армян... (В 2002 году Пантеон был частично отреставрирован усилиями ряда армянских государственных и общественных организаций, а также мэрии Тбилиси. — Прим. ред.)
Огромное место в моей тбилисской жизни занимал Сергей Иосифович Параджанов, но это тема отдельного разговора...

Наш буклет

Tripadviser

Мы в соцсетях